Неточные совпадения
Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как один
раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля?
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько
раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел
было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Анна Андреевна. Ну, может
быть, один какой-нибудь
раз, да и то так уж, лишь бы только. «А, — говорит себе, — дай уж посмотрю на нее!»
— Во времена досюльные
Мы
были тоже барские,
Да только ни помещиков,
Ни немцев-управителей
Не знали мы тогда.
Не правили мы барщины,
Оброков не платили мы,
А так, когда рассудится,
В три года
раз пошлем.
Коли вы больше спросите,
И
раз и два — исполнится
По вашему желанию,
А в третий
быть беде!»
И улетела пеночка
С своим родимым птенчиком,
А мужики гуськом
К дороге потянулися
Искать столба тридцатого.
Неволей слушаешь,
Сто
раз я слышал их):
«Как
был я мал, наш князюшка
Меня рукою собственной
В тележку запрягал...
Должно
быть, раздобылся ты
Курьерской подорожною!..»
Чуть
раз не прыснул я.
У столбика дорожного
Знакомый голос слышится,
Подходят наши странники
И видят: Веретенников
(Что башмачки козловые
Вавиле подарил)
Беседует с крестьянами.
Крестьяне открываются
Миляге по душе:
Похвалит Павел песенку —
Пять
раз споют, записывай!
Понравится пословица —
Пословицу пиши!
Позаписав достаточно,
Сказал им Веретенников:
«Умны крестьяне русские,
Одно нехорошо,
Что
пьют до одурения,
Во рвы, в канавы валятся —
Обидно поглядеть...
Митрофан. Слушай, матушка. Я те потешу. Поучусь; только чтоб это
был последний
раз и чтоб сегодня ж
быть сговору.
Разделенные на отряды (в каждом уже с вечера
был назначен особый урядник и особый шпион), они
разом на всех пунктах начали работу разрушения.
Один только
раз он выражается так:"Много
было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки
было бы лучше, если б порчи не
было.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин
поспел как
раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"
была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Но, предпринимая столь важную материю, я, по крайней мере, не
раз вопрошал себя: по силам ли
будет мне сие бремя?
Произошел обычный прием, и тут в первый
раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может
быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще не
было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно
было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый
раз; нет, оно уже имело свою историю…
— Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто
раз глупее
были — и те не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те
были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то
есть увидел в нем бунт, произведенный на сей
раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Был слух, что они томились где-то в подвале градоначальнического дома и что он самолично
раз в день, через железную решетку, подавал им хлеб и воду.
Результаты
были получены с первого же
раза изумительные.
Бросились они все
разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и
ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
К счастию, однако ж, на этот
раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это
был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это
были ассигнации.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время
было такое, что нельзя
было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще
были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй
раз возьмет приступом крепость Хотин.
Хотя, по первоначальному проекту Угрюм-Бурчеева, праздники должны
были отличаться от будней только тем, что в эти дни жителям вместо работ предоставлялось заниматься усиленной маршировкой, но на этот
раз бдительный градоначальник оплошал.
— Знаю,
есть такой, — отвечал рукосуй, — вот идите прямо через болото, как
раз тут.
Но и на этот
раз ответом
было молчание или же такие крики, которые совсем не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровело, потом как-то грустно поникло.
В первый
раз он понял, что многоумие в некоторых случаях равносильно недоумию, и результатом этого сознания
было решение: бить отбой, а из оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно
было, что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма
разом рухнуло на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились…
В первый
раз бригадир понял, что любовь народная
есть сила, заключающая в себе нечто съедобное.
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в последний
раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее
был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой. Бред продолжался.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то
был куриный хлев,
разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни
разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он
был, как ни очевидно
было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо
было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни
разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на человека, когда он кланяется.
— Оно в самом деле. За что мы
едим,
пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? — сказал Васенька Весловский, очевидно в первый
раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
«Еще
раз увижу, — говорил он себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может
быть».
Ему не нужно
было очень строго выдерживать себя, так как вес его как
раз равнялся положенным четырем пудам с половиною; но надо
было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и сладкого.
В нынешнем году графиня Лидия Ивановна отказалась жить в Петергофе, ни
разу не
была у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Александровичу на неудобство сближения Анны с Бетси и Вронским.
— Однако послушай, — сказал
раз Степан Аркадьич Левину, возвратившись из деревни, где он всё устроил для приезда молодых, —
есть у тебя свидетельство о том, что ты
был на духу?
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не
был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он
раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики
есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что
было во мне живого, что он ни
разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь.
Он извинился и пошел
было в вагон, но почувствовал необходимость еще
раз взглянуть на нее — не потому, что она
была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны
были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его,
было что-то особенно ласковое и нежное.
Если он, не любя меня, из долга
будет добр, нежен ко мне, а того не
будет, чего я хочу, — да это хуже в тысячу
раз даже, чем злоба!
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч
раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она
была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
День скачек
был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых
будет весь Двор и на которых ему надо
быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю
раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно
было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Несколько
раз обручаемые хотели догадаться, что надо сделать, и каждый
раз ошибались, и священник шопотом поправлял их. Наконец, сделав, что нужно
было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити большое, а Левину маленькое; опять они запутались и два
раза передавали кольцо из руки в руку, и всё-таки выходило не то, что требовалось.
Он всё это обдумывал сотни
раз и
был убежден, что дело развода не только не очень просто, как говорил его шурин, но совершенно невозможно.
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его
была старше его, так что в доме Щербацких он в первый
раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он
был лишен смертью отца и матери.
Ей даже досадно стало на нее за то, что она оправилась как
раз в то время, как
было послано письмо.
Но дверь уже отворялась более чем десять
раз, и каждый
раз это
был или запоздавший гость или гостья, присоединявшиеся к кружку званых, направо, или зрительница, обманувшая или умилостивившая полицейского офицера, присоединявшаяся к чужой толпе налево.
Всё лицо ее
будет видно, она улыбнется, обнимет его, он услышит ее запах, почувствует нежность ее руки и заплачет счастливо, как он
раз вечером лег ей в ноги и она щекотала его, а он хохотал и кусал ее белую с кольцами руку.
Если бы
было плохо, он не купил бы по ста пяти рублей землю, не женил бы трех сыновей и племянника, не построился бы два
раза после пожаров, и всё лучше и лучше.